Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
— Ты долго принимала душ, — сказал брат.
— Я всегда долго принимаю душ, — ответила я, — очень долго. Я люблю принимать душ…
— Ты остаешься? — спросил брат.
— Да, уже поздно, — сказала я.
— Мы постелим тебе в этой комнате, — сказал брат, — если хочешь, досмотри кино…
— Не хочу, — ответила я, — как–нибудь потом, я очень хочу спать…
— Постели ей! — сказал брат жене.
— Сейчас! — ответила жена.
Я открыла дверь в квартиру и вошла.
Я не забуду тот день никогда.
Я когда–то была романтичной особой.
У меня был брат.
Впрочем, он есть и сейчас.
Я сняла сумочку и посмотрела на себя в зеркало.
Мне действительно очень шли эти новые темные очки.
Я улыбнулась и подумала о том, что дома очки можно снять. Как нужно снять и плащ.
Снять очки, снять плащ и ждать вечера. Когда он придет домой и мне надо будет имплантировать ему второй кубик седого. Под его левый сосок, прямо туда, где сердце.
Когда я проснулась на следующее утро в квартире брата, то дома была только его жена — брат уже ушел на работу.
Я позавтракала и быстро собралась, потому что и сама опаздывала.
Кассету с «Островом помешанных» я попросила с собой — досмотреть вечером, когда вернусь, уже дома, где в ванной на крючке висит мое собственное полотенце.
Когда же вечером, перекусив что–то на скорую руку, я решила достать кассету из коробки, то из нее смущенно выскользнула неприметная визитная карточка.
Неприметная визитная карточка с его номером телефона.
И я опять почувствовала теплоту внутри.
Вот только тогда я еще не знала, что через восемь лет он захочет меня убить!
4
Как говорит про них одна моя подруга — все они с другой планеты. И это в лучшем случае.
А потом добавляет: я бы их держала в гетто и выпускала каждого десятого, может, что и двадцатого. И раз в месяц. На двадцать четыре часа.
— Для чего? — спрашиваю я.
— Просто так, — отвечает подруга, — ни для чего, чтобы проветрились. Походили по улицам и подышали свежим воздухом. А потом обратно, в гетто, до следующего раза…
— А если захочется? — спрашиваю я.
— Мне давно уже не хочется, — отвечает она, — и тебе скоро тоже надоест. Если еще не надоело. Надоело?
Я не отвечаю, я просто не знаю, надоело мне или нет. А знаю я одно: он хочет меня убить.
Я знаю это, подходя к подъезду, знаю, входя в подъезд, знаю, нажимая кнопку лифта, знаю, входя в лифт — слава Богу, одна, терпеть не могу, если со мной едет кто–то еще. Он хочет меня убить, он хочет меня убить, он хочет меня убить…
Вопрос в другом: почему?
В чем я так виновата?
Что ему во мне так не нравится, что ему остается лишь одно — сделать все, чтобы меня больше не было на этом свете?
Я достаю ключ, глаза смотрят на дверь все еще сквозь очки. Дверь темная, почти черная, хотя на самом деле она светло–коричневая, очень светло–коричневая, где–то даже более светлая, чем коричневая. Но через очки она темная, почти черная.
Я вставляю ключ и поворачиваю.
Дверь открывается, я мышкой прошмыгиваю в прихожую и захлопываю дверь за собой.
Захлопываю испуганно, будто за мной гонятся, хотя в подъезде никого.
Это уже просто истерика, меня колотит, я срываю новые очки и швыряю их на тумбочку.
И чувствую, что опять плачу.
Я смотрю на себя в зеркало — вместо глаз две опухшие щелки с черными разводами вокруг. Это не синяки, это просто потекла тушь. От слез. От моих слез. Я плачу, у меня истерика, хотя я всегда была уравновешенной и спокойной девочкой. И такой же девушкой. И женщиной. Но то — раньше, сейчас все не так, с того самого момента, когда я поняла, что он хочет меня убить.
Я иду в кухню и лезу в холодильник. Мне надо чего–нибудь выпить, немного, для того, чтобы прийти в себя. В холодильнике только водка, водки я не хочу, у водки отвратительное послевкусие, я не люблю водку, я люблю сухое красное вино, но сейчас мне оно не поможет. Мне надо что–нибудь покрепче и я иду в гостиную.
У нас — три комнаты. Гостиная, спальня и его кабинет. Сначала я пойду в гостиную, а потом в спальню. В кабинет я пока не пойду, в кабинете мне пока делать нечего, выпивка должна быть в баре, бар — в гостиной, я иду в гостиную, чувствуя, что безумно хочу в туалет и что это опять чисто нервное.
Но я терплю, подхожу к бару, открываю створку и тупо смотрю на убогий ряд бутылок. Сам он не пьет ничего, кроме виски, и то понемногу, грамм пятьдесят перед сном. И держит виски в кабинете, в левом ящике письменного стола — он убрал из него все полки и сделал еще один бар. А этот — для гостей, которые приходят редко и которые пьют так же мало, как и он. А потому бар почти пустой. Все та же водка — одна бутылка, мартини — одна бутылка, коньяк… Я не знаю, какой, я не разбираюсь в коньяках, как ничего не понимаю ни в виски, ни в водке, мартини я люблю, но не могу сказать, что в нем я разбираюсь. Я ни в чем таком не разбираюсь, я просто беру в баре первый попавшийся бокал и наливаю его до половины коньяком. А потом выпиваю залпом.
И мне сразу дает в голову.
Внутри становится горячо, в висках пульсирует, в глазах — туман. Хотя туман — это лучше, чем слезы. Мои туманные глаза уже не плачут, мои туманные глаза тупо смотрят на открытую дверку бара, отчего–то я сижу на полу, на корточках, дура, которая втемяшила себе в голову, что ее хотят убить.
И не кто–то, а собственный муж. Ее муж, мой муж. Муж.
С которым, между прочим, я прожила уже восемь лет. Под одной крышей. Пролежала в одной кровати. Протрахалась восемь лет. Восемь лет, почти каждый день, видела, как он с утра встает — потягиваясь и откашливаясь. И почему–то всегда — или мне сейчас так кажется? — с одной ноги. С левой. Хотя — может быть — что и с правой. Но всегда с одной. Встает и идет в туалет. И не закрывает дверь. Стоит над унитазом и журчит. А потом начинает делать зарядку. Восемь лет отжиманий, восемь лет приседаний. Я сижу на корточках и мне безумно себя жалко. Я все сегодня делаю не так. Я не знаю, зачем я пошла к Седому. Я не знаю, зачем позволила ему прилепить мне к левой груди этот дурацкий кубик, который потом вполз в меня как клещ. Я сама хотела этого, но сейчас я не знаю, зачем.
Я знаю только то, что я хочу еще коньяка. Но не могу себе этого позволить. Еще полбокала — и я рухну на кровать, а может, и не дойду до нее. Рухну просто здесь, на ковре, рядом с открытым баром. Он придет домой, посмотрит на меня — пьяную и одетую, спящую на полу рядом с недопитой бутылкой коньяка, ухмыльнется и возьмет в руки нож. У него он есть, я знаю, я видела как–то раз, когда он открывал правый нижний ящик своего стола. В левом — виски, в правом — нож.
Я встаю с пола и иду в туалет.
Меня покачивает.
Мне надо в душ.
Раздеться и в душ.
Но сначала — пописать.
Поссать.
Помочиться.
Я хочу в туалет.
Даже у Седого я не хотела в туалет так, как хочу сейчас. Низ живота просто выворачивает.
Я сажусь на унитаз и чувствую, что унитаз подо мной покачивается так же, как только что пол.
Коньяка для меня было много. Целых полбокала. Банально. Женщина в истерике и слезах пьет коньяк в одиночестве. Чтобы успокоиться и не реветь. Не реветь и не думать. Не думать и не вспоминать. Чтобы просто забыть все. И знать только одно: есть еще один кубик, один странный, серебристо–матовый кубик, который надо внедрить в мужское тело. Кубик–шпион. Кубик–наблюдатель. А я — подглядывающая. Буду подглядывающей. Когда сделаю все до конца.
Я встаю с унитаза и иду в спальню. Уже целенаправленно, уже собрав себя снова на куски. Я развалилась на куски, и я собрала себя вновь. Мне надо раздеться, мне надо принять душ. А потом найти нож. Или убедиться, что он есть. И еще — решить, как мне сделать так, чтобы шпион перешел границу, был внедрен, заслан, оказался на месте. Я — резидентша, так что это я должна продумывать операцию.
Я раздеваюсь, бросаю одежду на кровать и смотрю на себя в зеркало. Я никогда не хожу голой при нем, это он обожает ходить голым при мне. Я — стесняюсь, я вообще почти всего стесняюсь, хотя на самом деле…
Я отворачиваюсь от зеркала и иду в душ. Мне жарко после коньяка, хотя дома прохладно. Но меня уже не качает, я твердо держусь на ногах, я захожу в ванную и лезу под душ.
И душ быстро приводит меня в норму.
Душ всегда быстро приводит меня в норму.
Ванна расслабляет, а душ приводит в норму.
Я становлюсь нормальной женщиной, я вытираюсь тщательно и долго, а потом одеваю свежие трусики. Хотя могла бы и не одевать. Встретить его в маленьком черном платье и без трусиков. И с накрытым столом. Чтобы он удивился и забыл про все на свете. Выждать момент, а потом спросить: зачем тебе это надо…
Не получится, он не поймет, с чего это я такое устроила, наоборот — он что–то заподозрит, так что думай, думай, думай, говорю я себе и одеваю лифчик. Чтобы он вообще ничего не заподозрил — ведь я всегда хожу в лифчике, даже когда мы одни, только на ночь я снимаю его и трусики, если, конечно, нет месячных.
